Кристина Кампо, литературный псевдоним Виттории Гуэрини, родилась в Болонье в 1923 году в семье известного композитора, где искусство и культура были смыслом повседневной жизни. Недуг сердца помешал ей посещать школу, но частные учителя и чтение книг дали ей прекрасное образование. Всегда оставаясь в тени, одинокая, она тем не менее притягивала к себе многих близких ей по духу интеллектуалов. Кристина Кампо пишет критические заметки, статьи, эссе. Благодаря ей итальянцы знакомятся с произведениями Вирджинии Вульф, Эмили Дикинсон, Джона Донна. Для Кристины Кампо поэт - это тот, кто, неся истину, возвращает слову его символическую ценность. Сама Кристина творит, чтобы свидетельствовать, чтобы приблизиться хотя бы на миг к невыразимой красоте византийской православной литургии, глубина и величие которой открывается ей в последние годы жизни (она скончалась в 1977 г.). С особой силой ее религиозные настроения находят свое выражение в стихах Византийского дневника.
Византийский дневник
I Два мира - я не из этого мира. Вне и внутри улиц набрякших вне и внутри туманов, разрывов по ту сторону хаоса и рассудка узкие двери, тяжелый кожаный полог, мир, скрытый от мира, проникшийся миром, невыразимо неведомый миру, дыханием Бога вмиг вызванный мир, дыханием Бога сразу же стертый, ждет скрытого Света и тайного Солнца, чудесного ждет он Цветка. Два мира - я не из этого мира. Порог здесь не между миром и миром, душою и телом - любого острее меча живо и действенно лезвие, что проникает и отделяет буйную душу от нежного духа - пока не набухнет косточкой мякоть - суставы от кости сухожилья от плоти, клинок вырезает из сердца страшные искушенья неистовые колебанья. Два мира - я не из этого мира. Ты отворяешь, не запирая, Ты запираешь, не отворяя, и нежно выводишь сраженного прочь из темницы и тени смертельной и вводишь бездомного в светлый чертог где тысячи глаз, что не ведают страсти, тех, кто свое исстрадал до конца, где руки, подъятые против тьмы ночи, в святом иероглифе благословенья рисованы, перерисованы согласно восьми небесам, разделенным на восемь тонов, чувственным ладаном, смирною страшной, в центре груди, центре Солнца, - где скрытое Имя, - Имя твое - благовонная смирна! - восхищает недвижимым вихрем из мира сей жизни и струями бьет новых смыслов из мира иного. II Один за другим зажигаются лики древней как время вселенной икон, день претворяется в ночь, звезды и снег, мрак претворяется в розы, - розы, прозрачней росы. И пламя взрывается, как целованье иконы, и поцелуй распускается розой, к небу стремится лимфа земли, в горнюю высь - дыханье любви. Но Луна здесь взрывается Солнцем, Луна разрождается Солнцем. С тяжелым дождем мира иного сплетается шелест сладчайший далматики этого мира гордый полет покрывал, невыразимо неведомый миру. Тревожные вскрики, призывы ангелов направляющих: Двери! Двери! Елицы оглашеннии изыдите! Трижды благословенный гимн, Трижды божественна молния богословская Херувимов, приказано бросить, стряхнуть и забыть всякое мирское попечение. Елицы оглашеннии изыдите! О властное благоуханье, масло розы болгарской, что таинственно приоткрывает между ресниц увлажненных глаза разума, сердца и имени - Имя Твое - благовонная смирна! Вымучено в шестидесяти ароматах, в пожарищах древних икон, утоленных слезами, и пламенем, и поцелуями, во веки веков, что вращались три дня и три ночи спиралями Слова, - каплет теперь, светоносное, по-над престолом мертвого Базилевса, бессмертного Архиерея: трагически вооружается - будто парящий орел попирает орла гностиков, что на страже пречистого града - весь, с головы и до кончиков пальцев, для операции, нас ужасающей. Время начать, святый Деспот… Елицы оглашеннии изыдите! Кружится медленно, молнией страшно блистая, звездный и дикий танец ангелов и гепардов… Паника центробежная центростремительный вихрь всех пяти чувств в раскаленнейшем водовороте: расколот, силой раскрыт слух телесный звоном серебряных звонких цепей; после, в космической мантии четырех четвертей и трех рек неслышным и медленным благословеньем: Бог говорит нам не бурей, не громом, Бог говорит нам легчайшим дыханьем и прячет от ужаса под покрывалом лицо. III О, раненый деспот, твой золотой хирургический нож режет круглое Солнце, неизлечимого Агнца, Луну государыню, и неподвижные Звезды, и галактики (пища спасения и благоденствия!) на двух склонах смерти стоящих живых! Ужасно, что в наших глазах утопает взгляд, что не ведает страсти, Того, Кто свое исстрадал до конца, Кто распределяет и распределяем, Кто жертву приносит, будучи жертвой, вкушаем, но не иссякнет (желаньем желал Я…) Ужасно, что каждому определено во веки веков, будто в райских пределах, имя и хлеб. Бесплотные брось легионы на землю Архангелов света, наши зубы вгрызаются в мякоть небес… Но наши рты от груди не отучены, истекают в вечности пурпурной славой, вслепую дарованной, вслепую же принятой, и умоляют, и молят (желаньем желал Я) Тебе, Тебе, Господи, о мире, превосходящем всякое разумение, пониманье, измену: о мире, которого дать мы Тебе не можем… Долог день, долог путь, что приводит нас в этот мир и стирает всякий путь, что приводит нас в этот мир, долог тяжелый полог дождя и разрывов хаоса и разуменья, страшен клинок обоюдоострый намерений и колебаний, как и Ты, как и Ты, Господи, мы сданы на хранение этой смерти, вгрызающейся больней, чем любовь, и отделяющей розу от пламени и поцелуя, и снег от светил, и чувство от разума, и мир созидающей страшно, жестоко, ведя его через огонь, для того, кто - о Деспот пречистый! - чистым Именем будет спасен, схороненным Солнцем и Даром ужасным. IV В золоте и лазури этого малого космоса, ниши древнейшего колумбария, круг небес обходила одна, вновь рожденная мудрость - о, маленькая, безоружная ты поэтесса! За час лишь один в чертогах Творца твоего играючи кругом небес, тебе отдано было святого Виталья блестящее белым кольцо - созвездье над всем неподвижно- размеренное вкруг солнца кружась господина земного и господина небесного: на тебя не глядят сто очей херувимских - глядят на великую пустошь - ее перейдешь ты и пройдет она через тебя. От бескрайних краев над млечною мантией Максимильяна до епитрахили младенца - цвет листьев, черная бахрома - ты, роза - роза, прозрачнее снега - заставляешь на воске дрожать огонек, будто звук поцелуя, и аер дрожит, снег легчайший, и пурпурный бархат на Кубке, который нельзя дней пока пятьдесят не пройдет даже и созерцать… О, Чаша Таинств, кипящая, не выкипая, будто кровь Твоя, зеркало Солнца! о, молчание песен, о, сердце, разбитое в пыль! Жгуче-небесная ритмом ведомая боль играя, рожденная вновь, перед ликом Творца, круг небес обходила одна. Благороднейшие иереи Благороднейшие иереи, за безмолвие благодарю вас, за воздержание, за святое знание быть вдалеке, за пост очей и запретность покровов, за черный шнурок, связующий с небом сто пятьдесят раз по семь узелками из шелка каждое пульса биенье, за великий канон отрешенной любви и божественный танец молчанья: вспыхивающий имперский пожар Феофана ли Грека, Андрея ли Дьякона на купольном золоте пламенем тысяч Фаворов, сердцу раскроет он очи в лазурнейшей выси, башни покроет он Кровью… Но приблизься - потухнет пожар, будто пепельным смытый дождем. Заутреня Страстной Пятницы Уснувший во плоти… Боже мертвый, Боже бессмертный. Наставлений искусство, алтарь оголенный, пустой в Купине стоит Неопалимой ликов склоненных, бутонов и углей. Как ужаснейший лист белоснежного агнца жемчугами тоски окаймленный - Боже мертвый, Боже бессмертный - а на нем приговор или милость погруженное в пурпур кровавый пишет перо Самодержца. Монахи у икон Иподьякон Макарий, косы узлом на безгрешном затылке, в ногах у иконы катается, будто щенок золотой. Игумен Исакий, упрямо топорщится вверх борода, земные поклоны кладет пред лазурною Девой. Трижды меленько перекрестившись, монах Иреней целует три раза, дрожа, животворную сцену. А юный Григорий? Он обнимает - о, эти руки девственной чище березы, - будто возлюбленный лик, безутешно любимый, - Божественную Веронику, и медленнейший поцелуй, - закрыты глаза после долгого-долгого взгляда, - так не целуют икону, о, так не целуют икону. Канон IV Ужасный, - мы знаем, душа Его гнется, словно ива под ветром обожания идолов, - переливая в божественную икону невыразимый Свой взгляд, хочет порой испытать скрупулезно древнее плотское око, молнией бьющее из наивысшей Личины в лицо: центр, спрятанный в круге, сущность в присутствии, берег, неуловимо укрытый, раскрытый Подобия, и горизонт неподвижнейший Образа, на перекрестии времени с вечностью, где Красота, обоюдоострая, нежная, смертоносная, между болью надменной и святым умалением, ослепленьем живительным и ожогом, для живого и действенного разделенья сустава от плоти, и духа от чувства, и страсти от слова… О, сколь Ты жесток Господин и Учитель! Вгрызается в плоть нашу страшно любовь Твоя! Грозен светлый Твой перст указующий - княжески выгнуты дуги бровей, висков полушарья хрустальные, взгляды, рожденные в мире ином, глубочайшая тишь, что несома урановым ветром - снова и снова, раскрыто и вскрыто, Число твое в каждую нору земную, в каждую складку души Тобой вброшено чтобы свидетельствовать и ранить, соединить неразрывно и неисцелимо разбить. Радоница (Объявление пасхи мертвым) Ветер весны - сверкающий меч: изгнан из чаши листа ярко-алый бутон, что дрожит ещё, будто дух из души, кровь из вены. Зима, тайный стебель скрывавший намерения и смертные колебания, срезает без стона серпом; душевную дряхлость обрезав у жизни ужасной. Пасха нетленности! Ветром весны церковь древняя неделимая возвещает покойным, что жизнь неделима: - на могильные плиты кладет бутоны, что дрожат еще, а в центр, в сплетение нервов, в сердце, туда, где схоронено Солнце, туда, где схороненный Дар, - яйцо ярко-алое вечного возвращения смиренного, неузнаваемого, преображенного возвращения. Пасха, что избавит от муки! Парадоксальная пустошь метропольного кладбища между мягчайших крыл ласточек и покровов: квинта, боярский указ - отпущены вожжи, меч обнажен, взят приступом Город небесный, вплетается и свивается, октава, - будто вкруг Креста животворного, славного, архиереева - роза, что дрожит ещё, - нежнейший плач погребальный: Пасха, вечная память! Патетическая, патрицианская смерть смерти метропольной - свидетельствуют неподвижные куклы Суда азиатского: алое сребро и злато. Веки ввалились, острые веки, взгляды прикованы, липкие, корни пустили над катакомбами памяти, рода, земли, душ умирающих. Украдкой платки вытирают губ уголки, орошенные кровью божественной славы, спаленные бороды студит вода - неистощимый источник известия страшного: Пасха, вечная память!далее